суббота, 17 сентября 2016 г.

«Рифмой втянуло странный цветок каланхоэ…»

Новый сборник стихов Ирины Рувинской – продолжение ее негромкого, неторопливого разговора с читателем, без которого сегодня невозможна поэзия, еще недавно оглушавшая, шокировавшая, резко судившая…


«Каланхоэ» - назвала свою новую книгу (издательство «Достояние», Иерусалим, 2016) Ирина Рувинская. Звучит певуче и экзотически. Только те, кто любит озеленять свое жилище, знают, что это обыкновенное комнатное растение – декоративное и лекарственное. По лирической версии автора, слово «рифмой втянуло». Но тут не только созвучие концов двух строчек – происходящий из южных краев цветок рифмуется с сутью стихов Рувинской: их гармоничность и законченность оценит истинный эстет, а душевная открытость поэта поможет тем, кто не находит собеседника в избыточной болтливости социальных сетей.

Поэзия Ирины Рувинской требует от читателя не только литературной подготовки, но особого настроя, готовности вслушиваться и вдумываться. Я помню, как после моей первой рецензии на сборник Рувинской мне устроили прямо-таки сцены ревности несколько поэтесс, избалованных успехом в Фейсбуке. Умеющие отбивать каблучками ямбы и хореи и заполнять строчки затасканными метафорами, словно сардельки фаршем, они недоумевали: «Кого вы хвалите! Да тут нет ни грамма поэзии. Всё просто и буднично!» В сущности, эти литературные дамочки были совершенно правы! Стихи Рувинской просты и будничны, как… наша жизнь. Поэт – это тот, кто умеет выстроить простые слова в непростом порядке, чтобы высечь из них новый смысл. Лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде. Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.

Ирина Рувинская обладает важнейшим качеством поэта: ей есть ЧТО сказать. Второе – еще более важное – качество: она находит, КАК это сказать. Ее стихи отличает присущая только ей интонация. (У большинства стихотворцев интонацию заменяет ритм). Автор «Каланхоэ» очень сдержанно говорит о пережитом, о прошлом и будущем, о радостях и разочарованиях. Этой душевной опрятности соответствует неторопливое лирическое повествование, которое, как всё время кажется, вот-вот перейдет из поэзии в прозу:

приснилась Суванова Томка
азиатские глаза её и смуглые ровные ноги
она пела в школьном хоре чисто и тонко
а учителя наши к ней были не в меру строги…
а в восьмом она у школы встретила меня
на руках черноволосый малыш
                                                            сама стала рыжая
так что и хор и алгебра уже слетели с повестки дня
ну кто бы подумал что Томку тут во сне увижу я?
она однажды сказала
если опять немцы спрячу тебя в подвале
ты чего Томка приснилась
                                                жива ли?

Ирина Рувинская ничего не разжевывает, читатель сам должен прочувствовать эмоциональную логику, связывающую казалось бы разорванные части стихотворения. «Простые» слова Рувинской – это точные и важные для смысла стихотворения детали. Неожиданные концовки ее стихов всегда подготовлены глубинными ассоциациями:

точильщик не наточит нож
сама я наточу
тупым картошку чистить что ж
тупым я не хочу
свой у меня лежит брусок
тяжёл и угловат

а разобраться ведь и ты
ни в чем не виноват

Иногда эта стилистика позволяет спрессовать стихотворение до драматического предела, и оно начинает напоминать близких автору японских поэтов:

по корешку провести
не с начала открыть
полистать
                        в конец заглянуть
и на место поставить
это с книгой так можно
прости

Пожалуй, главный творческий секрет Ирины Рувинской – отсутствие пафоса. Отсюда прямота и честность самораскрытия, позволяющие создать такой точный и импонирующий душевный автопортрет, что стихи не обязательно требуют рифмы:

волосы больше не крашу
книг не покупаю
заветной встречи не жду

ношу темное и широкое
пишу без рифмы
дружу с выросшими детьми

но всё равно бегу за автобусом
смеюсь над собой
и верю что Израиль пребудет

Возможно, из-за последовательного истребления красивостей, стремления к «немыслимой простоте» стихи Рувинской могли бы действительно (как хотелось бы злопыхателям) показаться скучными. Это исключено благодаря присущему ей тонкому юмору. Обычно это мягкая самоирония, добавляющая стихам теплоты и усиливающая авторское, лирическое начало. Но в новом сборнике есть целый раздел - «из неполитических еврочастушек». Название лукаво: и за шуточной формой автор не может спрятать своей индивидуальности:

звали звали без конца
тут мивца и там мивца
ну а цены блин а цены
всё равно кусаются!

мил привез меня в Израиль
а тут жарко и война
и обратно неохота
вот така хреновина

Рувинская оригинальна, потому что не пытается быть оригинальной. Новый сборник она заключила… стихотворениями 1970-х – 1980-х годов. Есть ли в этом глубокий смысл или просто жалко стихов, оставшихся неопубликованными? Конечно, поэтический инструментарий Рувинской стал сложней, тоньше. Но и в прежних стихах узнается ее манера не перебарщивать с откровенностью, создавать драматизм за счет умолчаний, асоциативности:

Сто двадцать минут в самолете,
и вдруг показалось – всерьез.
Спросить бы: «А где вы живете?» -
Как будто невинный вопрос…

Ещё пожалеем об этом.
Коснулся земли самолёт,
И кто-то у выхода ждет
И машет ненужным букетом.

Израиль – территория неправдоподобного скопления пишущих по-русски стихотворцев. Многие из них хотят быть современными, для чего обходятся без знаков препинания и матерятся, как извозчики. Не верю, что Ирина Рувинская задумывается о том, как выглядеть помодерновей. Но её стихи очень современны, ибо не заимствуют пошлых слов, не следуют за «поэтической культурой», под которой долго понималось подражание советским неоакмеистам. Современность – это умение быть простым и естественным для того, чтобы показать, чем отличается человек здесь и сегодня от того, кто был где-то и когда-то.

пятница, 16 сентября 2016 г.

Авангард как перекресток культур

Вышел в свет 47-й номер литературно-художественного журнала «Зеркало». Его главный редактор Ирина Врубель-Голубкина по-прежнему удивляет тем, что для каждого выпуска находит новое сопряжение материалов, особый внутренний «сюжет».




Конечно, у каждого читателя «толстого» журнала свои вкусы, свое субъективное восприятие. Но каждому, кто заглядывает в «Зеркало», надо принимать правила игры. Главный редактор Ирина Врубель-Голубкина и его идейный вдохновитель – художник и поэт Михаил Гробман исповедуют эстетику Второго русского авангарда, по каковой причине ставят жесткий заслон банальной беллетристике и допотопной версификации.

Насколько актуальны сегодня открытия концептуалистов и других обновителей литературного языка на фоне кризиса, который, без сомнения, поразил русскую словесность и в ее духовной сердцевине, и в области стиля?

Мне привиделся в 47-м номере «Зеркала» многоголосый спор «архаистов и новаторов», к которому подключились хранители более разнообразных и вечных художественных ценностей. Это не теоретическая дискуссия, а взрывоопасное соседство журнальных текстов, заставляющее задуматься – уж извините за пафос – о судьбах русской культуры вообще и литературы в частности. В сущности, авангард –это не переворот в искусстве, а перекресток культур: в какой-то точке художники должны понять, что можно идти дальше по привычному пути в направлении... эпигонства и деградации или искать совершенно другие эстетические коды, адекватные меняющимся временам.

Если проза и в эпохи расцвета искусства, и в периоды упадка литературы может ухватиться за спасательные круги увлекательных историй и чужих характеров, то поэзия не может перестать быть прямым высказыванием. Когда высказывание было скомпрометировано маразмом большевистского политпросвета, продажностью членов Союза писателей, честные русские поэты начали стыдиться пафоса и той словесной роскоши, которая осталась в наследство от Серебряного века. Многие принципиально не печатались в советских издательствах и в периодике. Их стихи стали минималистскими, эмоции сменились злой иронией. В поэзию вошла цитатность – издевательский пинг-понг с перебрасыванием надоевших стилистических клише. Это был этап разрушения, ревизии поэтического инструментария, поисков новой выразительности. Не затягивается ли он сейчас, когда пишущий по-русски поэт не боится партийной критики, отлучения от кормушки и свободен в выборе тем и лексикона?

Поэзия «Зеркала» позволяет заглянуть в процесс художественного освоения сегодняшней реальности теми поэтами, которые не хотят возвращаться к почившей в бозе стилистике и продолжают искать альтернативу. Многим «новаторам» трудно отказаться от уже не требующих смелости шуточек о Ленине, Сталине или сатирического воспроизведения штампов соцреализма. Вот и Валерий Скобло по инерции еще предается ни к чему не обязывающей постмодернистской игре:

Герасим, горе для Му-Му,
Снимавший с бледнолицых скальпы,
Он бил татарина в Крыму,
Суворов с ним объехал Альпы.

Тем не менее сурово напоминает о себе окружающая действительность. О ней трудно писать в разухабисто-смеховой манере, и у Валерия Скобло получается почти публицистика. Это уже выход из замкнутого круга наработанных приемов, а поэтические прозрения придут позже:

В День народных торжеств и единства
я ни с кем не желаю единства.
Ровно столько и грязи, и свинства,
сколько в прочие всякие дни.
Нет желанья трусцой или маршем
никаким демонстрировать Маршем,
И желанием искренним нашим
будет: сгинули б разом они.

Если Евгений Коган в своих играх остается в рамках жеманной камерности («Моя королева»: «Королева надула воздушный шарик Чтобы улететь долой с глаз Но шарик лопнул, и королева упала Королева лежала Королева полдня лежала Королеве хотелось плакать» и т. д.), то Михаил Гробман, создавая любые формы, никогда не забывает о содержании. Оно у него неоднозначно, метафорично и оставляет простор для читательских интерпретаций:

Пришли тараканы большими рядами
И тотчас взялися за труд
Они обрубили своими рогами
И маленький кустик и прут

Они осушили поля и болота
И разную прочую дрянь
За шею повесили где-то кого-то
Живи мол и не хулигань

Вот там расселились младые марксисты
И видно – совсем уж не зря
Немного хвостатых немного когтистых
Но любит их наша земля

Мария Степанова относится к важнейшим именам современной российской поэзии. Ее «Поэму о Гробманах» отличают привычное мастерство, современное построение. Однако сам жанр уходит корнями в те памятные времена, когда советские художники-нонконформисты существовали в узких сообществах единомышленников и часто обращались к друзьям в своем творчестве. В своем послесловии поэт Леонил Шваб, прослеживая историко-эстетические связи, напоминает о поэме знаменитого Игоря Холина «Текстильщики», которая также была посвящена Гробманам, но сопоставление произведений, разделенных полувековой дистанцией, - опасный комплимент...

Образный язык украинского поэта Сергея Жадана (в «Зеркале» он представлен в великолепных переводах Аркадия Шпильского) отражает драматизм реальности, в которой существуют его соотечественники. Он впитал и генетически заданный лиризм украинской поэзии:

Из могил говорят умершие, с неба слышно святых.
Но даже в их отрешённости слышится плач горький.
И пусть мне больше некуда в этой жизни идти –
развороченная земля стережёт беглеца зорко.

Что в твоём сердце, страна, что в голове твоей?
Я даже не знаю, из каких цветов сшиваются наши стяги.
Бесы смотрят угрюмо, сгрудились вокруг плотней
и упрекают меня словами моей присяги.

Проза «Зеркала» точно отражает стремление наиболее чутких к стилю писателей отказаться от всяких кунштюков, украшательств и приблизиться к «голой» документальности, чтобы из этого беспристрастного нарратива постепенно родились новые герои и новые жанры. Разве что «Два рассказа о смерти» Тамары Ветровой – при безупречной литературной отделке - немного отдают несравненным Юрием Мамлеевым, любившим всяких покойников, упырей и прочую мистику.

Рассказы Валерия Айзенберга «Amazing trip» и «Резиденция» стилизованы под командировочные очерки, но создают запоминающуюся сдержанно-ироническую картину сегодняшнего культурного бытия северной столицы.

Конспективная повесть «Я по жизни шариком, шариком» Семена Файбисовича – гибрид классического «рассказа попутчика» и газетного журналистского расследования. Емкая форма потенциально способна вместить гораздо больше, чем криминальную биографию «нового русского».

«Соседи» Валентиной Ханзиной могли бы стать сценарием фильма. Повествование о разрушении властями старинного особняка, в котором жили люди очень разные, но одинаковые в неспособности побороться за свое будущее, можно воспринять как бытописательство, а можно высмотреть здесь и контуры трагической символики.

Метаморфозы искусства на сломе эпох легче понять в более широком культурно-историческом контексте. Элла Ганкина в статье «Энтузиасты и просветители» восстанавливает грандиозные деяния Якова Петровича Мексина, который создал в Москве уникальный Музей детской книги с библиотекой из 60 тысяч томов. Мексин стал жертвой репрессий 1930-х годов, память о нем стерта, его детище уничтожили. Какие-то посеянные им зерна проросли, но сегодняшняя безграмотность российских абитуриентов порождена не заимствованным у пиндосов ЕГЭ, а большевистским варварством.

О последней яростной схватке советского режима с ненавистной ему культурой рассказывает художник, активный деятель неофициального искусства 1960-х – 1970-х годов Валентин Воробьев. Его воспомнания «Кнут и пряник» написаны, как обычно, ярко и остроумно. Вот один из его концептуальных пассажей:

«Известный культуролог и «глыболист» Игорь Дудинский считает, что появление нонконформистов в начале семидесятых организовано самым высоким начальством, и не только кремлевским, но и хозяевами Уолл-стрита, по древнему плану – «кнут и пряник», что походит на правду, хотя и нет прямых улик. Советская пресса кнутом лупила тунеядцев от рисования, смешивая их с говном американского империализма, и тут же власти совали пряник – командировки на стройки коммунизма, золотые горы и загранпоездки».

Без сомнения, лучший материал номера – мемуары Валентина Хромова «Вулкан Парнас».

Хромов принадлежал к фантастической плеяде послевоенных поэтов, героически восстанавливавших уничтоженную идеологами-чекистами культуру. Его друзьями были Леонид Чертков, Андрей Сергеев, кумир поколения - гениальный Стась Красовицкий и многие другие блестящие личности. Ядро этой группы составляли инязовцы – редчайшие по тем временам знатоки языков, эрудиты, библиофилы. Они общались с Пастернаком, Асеевым, Крученыхом, Заболоцким. Они выискивали редчайшие издания 1920-х годов, знали русскую литературу лучше литературоведов советской выпечки, свободно цитировали даже второстепенных поэтов 18-го века!

Молодые поэты нигде не печатались, так как питали отвращение к примитивности «идейной» поэзии. Они стремились вернуть русскому стиху его звукопись, просодическое богатство, добивались технической виртуозности. Хромов писал целые поэмы-палиндромы, в которых каждая строка одинаково читалась слева направо и справа налево!

В сущности, эти интеллектуалы не противопоставляли себя власти, но она ненавидела их за непохожесть, самостоятельность, непредсказуемую широту литературных интересов. Их вызывали в КГБ, Черткова отправили в лагерь. Красовицкий бросил писать стихи и стал священником. Сергеев ушел в переводческую деятельность. Уникальное сообщество распалось к середине 1950-х годов. Ему не позволили восстановить преемственность русской культуры. Следующее поколение - андеграунд 1960-х - многое осваивало заново.

Одним из тех, кто гораздо позже, в 1990-е годы, синтезировал в своем творчестве всё накопленное русской и зарубежной культурой, был израильский писатель Александр Гольдштейн, один из ведущих авторов «Зеркала». Он ушел из жизни, не исчерпав своих огромных возможностей. В 47-м номере опубликована его статья «Воображаемый музей» о великом философе Николае Федорове.

10-летию со дня смерти Гольдштейна посвящено эссе Ирины Гольдштейн «О Саше». Вопреки распространенному мнению о рациональной основе творчества ее покойного мужа она высказывает замечательную мысль о том, что высочайшая культура не может не быть искусством, причем новаторским:

«Саша был, без сомнения, чудотворцем, сеявшим несметные чудеса и одним словесным касанием преображавшим предмет иль явленье, без него чахнувшие и угасавшие в мертвой трясине.
Он, мне всегда казалось, слагал параллельный общему незамутненный сновидческий коридор, и, значит, реальность не только в книгах пересотворял, делая ее удобоприемлемой, снисходительной, в отличие от той, что была нам навязана чьей-то насмешливой волей».

В заключение отвечу на практический вопрос, который часто задают: «А где найти этот журнал?». Бумажный вариант «Зеркала» действительно труднодоступен, но есть электронный: http://zerkalo-litart.com. Чтение, прямо скажем, не развлекательное. Но люди, любящие думать и узнавать новое, извлекут немалую пользу.

воскресенье, 11 сентября 2016 г.

Дешевые подарки раз в семнадцать лет (окончание)

Руссскоязычные СМИ не утомляли себя анализом пенсионной реформы НДИ, довольствовавшись публикацией хвастливых партийных пресс-релизов. НДИ докладывает про «отвоеванные» 1,9 миллиарда шекелей, но лишь половина этой суммы достанется «русским» пенсионерам. На 17-м году своей деятельности НДИ обещает только маленькие добавки к пособиям по старости – да и то через 4 года. Это будет уже при другом правительстве!

среда, 7 сентября 2016 г.

Дешевые подарки раз в семнадцать лет

Русскоязычные СМИ не утомляли себя анализом достижений НДИ в правящей коалиции, довольствовавшись публикацией хвастливых партийных пресс-релизов. Но избирателям пора поразмыслить о цене двух министерских портфелей, «убедивших» НДИ войти в правительство. Разрекламированная пенсионная реформа снята с повестки дня. НДИ рассказывает про «отвоеванные» 1,9 миллиарда шекелей, но лишь половина этой суммы достанется «русским» пенсионерам. На 17-м году своей деятельности НДИ обещает только маленькие добавки к пособиям по старости – да и то через 4 года. Это будет уже при другом правительстве!