Без Саши

Никто не вспомнил о годовщине смерти Александра Гольдштейна. Даже газета, которой он отдал столько сил и драгоценного времени...

Девять лет назад ушел из жизни Александр Гольдштейн. Судьба отпустила преступно мало времени – менее полувека – человеку, которого сжигала страсть к познанию и к поиску сложнейших слов для передачи своих интеллектуальных озарений.

В современной русской литературе он занял особое место, которое никто не решается оспаривать. Но в Израиле, где Гольдштейн жил с 1990 года, его творчество ценили только в узком кругу друзей и самых преданных читателей. Его книги вызывали тихий провинциальный испуг, а иногда - разнузданное бешенство филистера, уличенного в невежестве.

Мы познакомились с ним в январе 1991 года в одной из расцветавших тогда русских газет, в которых оседали в надежде выжить многие бежавшие из развалившейся империи поэты, писатели, философы. Саша не выглядел на свои тридцать три и показался мне совсем мальчиком – худенький, серьезный, в больших очках. Первые же его фразы вызвали у меня мистическое чувство! Вроде бы он говорил просто, легко, но в каждом слове угадывались неправдоподобная эрудиция и молниеносный анализ сложнейших фактов и явлений.

В родном городе Баку Гольдштейн успел окончить филфак университета и защитить кандидатскую диссертацию. Переселение в Израиль было для него безальтернативным не только потому, что в Азербайджане шла резня, а Россия в тот момент погружалась во мрак и нищету. В семье Саши не забывали о своем еврействе. Двоюродный брат его деда, выдающийся российский сионист, покоится в пантеоне отцов-основателей на тель-авивском кладбище Трумпельдор.

Прежнюю страну Гольдштейн для себя исчерпал. Его не интересовала еще одна литературоведческая диссертация. Он не хотел заниматься советско-гуманитарной схоластикой, его не прельщал статус авторитетного газетного критика. Он оказался человеком, иначе запрограммированным, его русский язык был языком мировой культуры.

Его познания поражали людей самого высокого уровня. Я как-то спросил Сашу – где он впитал всё это? Ведь мы жили за железным занавесом, многое было запрещено цензурой. Он с обычной для него легкой самоиронией признался, что в детстве поставил перед собой задачу: прочитать все содержимое библиотек – подряд по каталогам! На пути к этой чисто еврейской цели сильно преуспел. Добивался получения редких книг по межбиблиотечному абонементу. Усовершенствовал свой английский, чтобы читать литературу, не переводившуюся на русский язык.

Александр Гольдштейн реализовал себя в космополитичном Тель-Авиве, где на каждом шагу слышна русская речь. Всю свою израильскую жизнь он проработал в русскоязычной прессе, в основном в "Вестях". Это решило материальные проблемы, но отняло огромную часть времени, предназначенного для творчества. Ему повезло на начальников: понимая, с кем имеют дело, они не заставляли его писать политические комментарии или слезные рассказы о страданиях алии. Гольдштейну поручали редактирование чужих материалов, что он делал безупречно. А в «Окнах», приложении к «Вестям», он получил карт-бланш - писал эссе на важные ему темы. Были читатели, гневно заявлявшие в своих письмах, что лексикон Гольдштейна их оскорбляет. Но сложилась и группа восторженных поклонников, которые вырезали, коллекционировали статьи Гольдштейна и периодически перечитывали их в надежде когда-нибудь постичь до конца.

Главные произведения Гольдштейна публиковались в изданиях, которые редактировала Ирина Врубель-Голубкина: "Знаке времени", "Звеньях", "Зеркале". Дом Гробманов с начала 1990-х стал центром притяжения лучших интеллектуальных сил прибывавшей алии.

Гольдштейн писал о литературе, о современном искусстве, о последних достижениях философской и общественной мысли. Диапазон его интересов был безбрежным: от шахмат и бокса до рок-музыки, от утонченного анализа буддистского или хасидского мировоззрения до непосредственного наблюдения за жизнью израильских люмпенов.

Я всегда был убежден, что в одной из прежних инкарнаций Саша был гениальным талмудистом: он обладал уникальной способностью к сопоставлению и интерпретации текстов. Первая его книга «Расставание с Нарциссом» вызвала шок в литературном мире России. Какой-то неизвестный Гольдштейн из Израиля перечитал заново русскую литературу и даже в насквозь советских произведениях Фадеева или Кассиля нашел такие философские гены, о которых не подозревали сами авторы! Александру Гольдштейну немедленно присудили «Малого Букера», но далее последовало нечто непредсказуемое. «Расставание с Нарциссом» настолько поразило все российские литературные партии и лагеря, что эту книгу наградили и «Антибукером» - наградой, учрежденной в пику официальному «Букеру»!

Добрым гением Александра Гольдштейна стала руководитель журнала и издательства «Новое литературное обозрение» Ирина Прохорова. Блестящий филолог и умнейший человек, она сразу начала публиковать статьи Саши, а затем издала все его книги. Впоследствии Прохорова вспоминала: «Это был такой культурный взрыв в середине 90-х годов, он первый имел смелость произнести некоторые вещи, просто поставил некоторые границы и барьеры. И то, что он попытался сделать... это язык новой эпохи».

О Гольдштейне стали много писать. Он получил престижную премию Андрея Белого. Успех в России не остался безнаказанным. Кое-кто из израильских русскоязычных интеллектуалов перестал здороваться с Гольдштейном. Над «заумью», которую невозможно читать «нормальным» людям, потешались не только авторы хамских газетных статеек – по этому поводу блеснула остроумием в своей беллетристике популярная писательница. Гольдштейн умел игнорировать жлобство с высокомерием подлинного аристократа. Но тонкую, чуткую натуру не могла не ранить утробная обывательская злоба, которой отвечали на его духовную щедрость.

Гольдштейну становилось тесно в рамках эссеистики, и он начал писать большие книги – «Аспекты духовного брака», «Помни о Фамагусте», «Спокойные поля». Определить их жанр невозможно. Там были и фабула, и вымышленные герои, но сюжетные отрезки перемежались самыми неожиданными размышлениями и авторскими исповедями.

«Интеллектуальная проза» ассоциируется с утомительно-скучным сухим умствованием. Это не о Гольдштейне. В его прозе мысль переживается страстно, до экстаза. Гольдштейн – романтик. Его привлекало всё необыкновенное: яркие личности, блеск идей, красота искусства, восточная экзотика. По его собственному признанию, ему была неинтересна традиционная «буржуазная литература». Он стремился к абсолюту и пытался создать соответствующий этому духовному максимализму совершенный стиль. Уже обессиленный страшной болезнью, Саша продолжал править рукопись последней книги, искал самые точные, единственные слова.

Культурная часть нашего русскоязычного сообщества не осознавала важности присутствия Гольдштейна рядом с нами. Я уж не говорю о невежественных партийных популистах, которые по сей день будоражат выходцев из бывшего СССР надрывными воплями о кем-то ущемляемой «русской культуре». Никого из них никогда не интересовала культура, а тем более - непонятная фигура Александра Гольдштейна.

Гольдштейн писал не для того, чтобы кто-то увлеченно, залпом проглатывал его книги или ночью шептал в подушку заветные строки. Его произведения можно читать по нескольку страниц, а, возможно, и по нескольку абзацев. Вот высказывание одного из выдающихся современных российских писателей Саши Соколова: «Он предлагает свои огромные знания, не думая о читателе, без оглядки на него... Я понимаю ценность его текстов, но не понимаю, как это сделано».

Зачем писать, если тебя способны прочесть и понять единицы? Это не еврейский вопрос! Евреи всегда ценили в человеке прежде всего ум. Именно евреи создавали тексты, которые можно постигать бесконечно. Александр Гольдштейн появился среди нас, чтобы самим своим существованием напоминать о бессмысленности мелких и пошлых занятий, о необходимости стремления к высшим истинам. Стоит иногда заглядывать в его книги, погружаться в его завораживающе-мудреный язык, чтобы осознать, как убого и коряво мы пишем, - и хоть несколько дней жить с этим интеллектуальным зарядом.

За время знакомства с Сашей я был и очень близок с ним, и по разным причинам отдалялся. Я не стыжусь признаться, что будучи уже в зрелом возрасте, испытал подлинный внутренний переворот, многое пересмотрел благодаря этому общению, дарованному судьбой.

Он был в жизни очень скромным и незаметным - одним из нас, одним из того миллиона, который почти ничего не знал о нем и сегодня не осознаёт, какой духовный дефицит испытывает после ухода Александра Гольдштейна.