суббота, 21 октября 2017 г.

Трусливые метафоры Шмулика Маоза

Жаркие споры вокруг израильского фильма «Фокстрот» вспыхнули, когда он получил приз жюри на кинофестивале в Венеции и когда его еще никто не видел. Сегодня он уже в прокате, но не слышно дебатов. Права ли была министр культуры Мири Регев, осудившая создателей фильма? Действительно ли они подлаживались к европейским киноведам антиизраильской тематикой или им удалось снять умное, поэтичное кино, не имеющее отношения к политике? 


Режиссер Шмулик Маоз – снайпер международных кинофестивалей. Бьет редко, но очень метко! Его первый фильм - «Ливан» в 2009 году получил в Венеции «Золотого льва». «Фокстрот» - второй фильм Маоза – в этом году удостоился на том же кинофоруме одной из главных наград - приза жюри. Можно не сомневаться в том, что в 2025 году третье творение режиссера получит там же приз за лучшую режиссуру или за вклад в развитие мирового кинематографа. Помешать этому способно только полное погружение Венеции под воду или примирение Израиля с арабскими соседями, чреватое духовным опустошением израильского искусства.        

В сентябре, во время триумфального показа в Венеции «Фокстрота»,  на родине режиссера громко звучали взаимоисключающие оценки фильма: 1) опять левые позорят Израиль за границей, расписывая преступления ЦАХАЛа; 2) появление на экране израильтян в солдатской форме вполне возможно не в политической агитке, а в философско-поэтической картине с общечеловеческой проблематикой – каковой является произведение Маоза.

Пылкость защитников обоих мнений объяснялась тем, что обе стороны в тот момент не видели фаворита венецианского жюри  и на самом-то деле спорили о демарше министра культуры Мири Регев, которая тоже «Фокстрот» не смотрела, но осудила создание за государственный счет фильма, клевещущего на ЦАХАЛ.    

Теперь «Фокстрот» уже прошел по израильским экранам. Как ни странно, дискуссий не слышно. На мой взгляд, дело не в том, что полемисты давно выдохлись. Просто наши правые, солидарные с Мири Регев, в большинстве своем, увы, не очень разбираются в тонкостях искусства, а шершавым языком плаката они о фильме уже всё высказали. «Интеллектуальность» левых – миф, придуманный ими самими, но, что касается «Фокстрота», знает кошка, чье мясо съела, и потому старается не визжать.
 
Тем не менее конкретный разговор об этом кино все-таки нужен.


К Мири Регев можно предъявить немало претензий. Но противна демагогия левых, обвиняющих ее в покушении на свободу творчества. Наши леваки понимают под свободой творчества исключительно поливание грязью ЦАХАЛа и оправдание героической борьбы «оккупированного народа» против израильских стариков, женщин и детей. Искусство, «раскрывающее» эти темы, соответствует антиизраильской позиции западных стран и потому всячески там стимулируется. Наши творцы это прекрасно знают, и их творческий процесс направлен в ту сторону, где светят признание и престижные награды, нередко имеющие солидный денежный эквивалент. Вот и художественная интуиция Шмулика Маоза два раза точно подсказала ему, что в Венеции по достоинству оценят его фильмы о ЦАХАЛе.


Правы ли те, кто доказывает, что «Фокстрот» совершенно лишен идеологической подоплеки и может служить образцом искусства для искусства? Типа чистейшей прелести чистейший образец.
 
Да, за восемь лет, разделяющих два успеха Маоза в Венеции, режиссер учел эволюцию израильского левого искусства. Сегодня оно стесняется грубой декларативной плакатности. Помню, как в свое время пронизанный ненавистью к поселенцам и к ЦАХАЛу лживый спектакль «Хеврон» уже на премьерах в «Габиме» и Камерном шел с... английскими титрами, не скрывавшими того, что честолюбивые создатели этого пасквиля предназначают его прежде всего для «понимающих» европейских ценителей. Теперь Маоз, ранее в своем фильме «Ливан» показывавший ужасы затеянной Израилем войны прямо из танка, стал тоньше и изысканней! «Фокстрот» может ввести в заблуждение неискушенного зрителя «усложненностью» формы, которая слегка затушевывает содержание.
 
Режиссер (он же и сценарист) напускает туману - в полном смысле этого слова. Темп фильма замедлен, в нем много тягуче-длинных планов. К родителям солдата срочной службы (Йонатан Шираи) приходят официальные представители ЦАХАЛа, чтобы сообщить о несчастье. Эти военные лишены конкретных черт – какие-то мрачные тени из романтического или сюрреалистического театра. Ничего не знаем мы и о родителях солдата. Мать (Сара Адлер), увидев зловещих вестников, медленно падает и долго лежит на кровати. Отец (Лиор Ашкенази) долго и медленно бродит по каким-то комнатам и коридорам, общается с какими-то людьми, оказывающимися его близкими родственниками.
 
Восприятие усложняется нарушенной хронологической последовательностью. Мы то оказываемся в ржавой времянке на каком-то окраинном шоссе, не сразу осознавая, что это «блок-пост» ЦАХАЛа, то возвращаемся в дом солдата, где царит траур, то наблюдаем, как в том же доме готовятся отметить день рождения сына, то присутствуем при резких объяснениях между родителями и не понимаем, что и почему нарушает семейную гармонию...          
 
Современный зритель давным-давно видел и «Земляничную поляну», и «Восемь с половиной», и «Зеркало» - его не удивишь замедленным действием, расплывчатыми образами, вывернутой сюжетной логикой. Но в хорошем кино формальные приемы подчинены режиссерской концепции, передают авторское видение мира. В фильме «Фокстрот» весьма шаблонные режиссерские и операторские изыски «самоигральны»! Единственное их назначение – претенциозной «художественностью» трусливо завуалировать скудное сдержание, которое без этих украшений выстроилось бы в обычную для наших международных лауреатов банальную схему.
 
Нет в этой картине ничего общечеловеческого! Общечеловеческое  - это любовь, смерть, семья, труд, конфликты между духовным и материальным, общим и индивидуальным. С библейских времен у евреев хватало «общечеловеческих» сюжетов, которыми заполнены лучшие музеи мира. Достаточно их и сегодня. В фильме же «Фокстрот» есть только нехорошие солдаты ЦАХАЛа, их плохие командиры, плохой отец солдата, есть подвергающиеся издевательствам арабы. Всё это стянуто белыми нитками пошлой надуманной «философии».       
Если убрать из фильма красивости, то останется то же самооплевывание, которым в последние десятилетия заполнены израильская литература и изобразительное искусство,  театр и кино! Мелодия фокстрота - это позывные армейской радиостанции. Солдаты на КПП ЦАХАЛа останавливают все арабские машины, чтобы поизощренней поиздеваться над их пассажирами. Когда они один раз срываются и расстреливают (?!) из автоматов безобидный экипаж очередного автомобиля, прибывает армейское начальство и цинично приказывает быстренько отправить жертв израильского беспредела вместе с машиной в отдаленный песчаный карьер и надежно засыпать. Это нам представитель «поэтического кинематографа» Маоз втюхивает после долгого судебного разбирательства по делу Азарьи! В Венеции, конечно, такую мерзость охотно приняли за чистую монету, за драму шекспировского размаха...
 
Актер Лиор Ашкенази раздраженно сказал о ругавшей «Фокстрот» Мири Регев, что если она не читала Чехова, то не может понять язык аллегорий и метафор. В ответ ему можно было бы сказать, что если он находит у реалиста, гения точной детали Чехова аллегории и метафоры, то извлек из его творчества не больше, чем министр культуры (метафорой у классика можно назвать разве что  вишневый сад, а аллегорией – «Каштанку»).  В «Фокстроте» действительно есть несколько топорных метафор, которые с ультралевой истеричностью подталкивают зрителя к мысли об изначальной греховности сионизма, о тупике, в котором находится страна, о медленном сползании из этого тупика в катастрофу.    

Отец солдата напрасно рядится в сознательного израильского гражданина. В юности он украл и продал ТАНАХ, спасенный его отцом из концлагеря, чтобы на выручку приобрести... порнографию. Вот такие национальные духовные ценности!
 
Фокстрот – символ тупика. Один из солдат танцует на КПП (какое кощунство!) и объясняет технику этого танца:  «Шаг вперед, шаг в сторону, назад и вбок – куда ни пойдешь, всегда снова окажешься в начальной точке». Метафора...
 
Обреченность израильского милитаризма "зашифровывается" медленным перекашиванием списанного микро-автобуса, в котором сидят солдаты. Каждый день они пускают катиться по наклонной плоскости от стенки к стенке консервную банку и засекают время, которое неуклонно сокращается. Вообще-то куда проще выйти из развалюхи и сделать замеры линейкой. Но, видимо, оккупанты опасаются нападения беззащитных арабских водителей, и к тому же эпизоды с банкой «экспрессивней». К этим эпизодам надо добавить длинные планы, в которых видны только ноги солдат, шлепающих по грязи, – тоже многозначительная «метафора»!
 
В общем, складывается нехитрая смысловая цепочка: нет никакой духовной связи между танахическим Израилем и государством, провозглашенным в 1948 году, - первородный грех сионистского проекта затянул страну в трясину и грязь преступной оккупации – расплата за всё это будет неотвратимой и трагической...
 
Вот такой метафорический танец предлагает нам Шмулик Маоз. Тот, для кого высшая степень эстетической ценности – призы на европейских фестивалях, может яростно доказывать, что в «Фокстроте» нет никакой политики. Автор этих строк совершенно солидарен с Мири Регев в том, что страна не должна финансировать подобную продукцию из жалких средств Фонда развития кино.
 
Беда тех наших левых, которые разглагольствуют о свободе творчества, - не в недостатке патриотизма, а в слабости мозгов. Их кличи абстрактны и не учитывают простейшего обстоятельства: Израиль находится в состоянии войны – и не из-за своей агрессивности, а из-за кровожадности соседей.

Когда в состоянии судьбоносной войны с нацистскими фанатиками находились СССР, США, Великобритания, там никому не пришло бы в голову ставить фильмы о жестокости своих солдат, о нехватке у них духовности. Такие «творческие задачи» ставят перед собой израильские кинематографисты, забывающие о своей истекающей кровью стране ради какого-нибудь «Золотого льва», который, между прочим, в свое время назывался «Кубком Муссолини»...       

понедельник, 16 октября 2017 г.

«Свет мой, «Зеркало», скажи...»

Главный редактор «Зеркала» Ирина Врубель-Голубкина предлагает читателям уже 49-й номер этого литературно-художественного журнала. Сегодня выпускать «толстый» журнал, придерживающийся авагардистской эстетики, - труднейшая задача. Ведь авангард, по определению, вызывающе-лихо обгоняет словесность, соблюдающую правила движения по литературной местности. Но есть ли сегодня общепринятое представление о том, что представляет собой русская литература и какие правила надо нарушать, чтобы оказаться в ее авангарде?
 

Я всегда с интересом читаю в «Зеркале» стихи очень интересных поэтов-экспериментаторов, так как получаю картину драматической перестройки русской поэзии XXI века.
 
Если Теодор Адорно считал, что писать стихи после Освенцима  - это варварство, то не легче создавать поэзию после долгой жизни в большевистской казарме. Ее мрачное здание до сих пор не проветрено, прежние лживые слова повторять стыдно, а новые только складываются – к тому же для их произнесения уже требуется немалая смелость...  

Именно признание этого поэтического тупика, из которого пока нет выхода в другие пространства, становится нынешней исповедальностью:

хочется написать что-то новое
что-то свободное
вертящееся на языке
и в совершенстве с метром и рифмой... (Игорь Бобырев).

Проще было авангардистам эпохи развитого социализма: они ударялись в иронию, гротеск, фантасмагорию, не печатались в официальных изданиях и свысока смотрели на членов Союза писателей. Но объект осмеивания давно исчез, и прежнее оружие бьет мимо цели:

Возле входа в театр «Вампука»
актер Петр Узлов
сидел на коточках, мрачный, как Демон,
и распугивал козлов... (Дмитрий Ишевский).

В ладошку голубку засну и то полечу
А то провалюсь в цветастых
трусах на лобное место
погрызу одеяло как все... (Елена Юкельсон).

Не так уж давно это воспринималось бы как бодрящий эпатаж. К сожалению, сейчас такие придумки не работают. Никто никуда не летит, и никто даже не предлагает ответить за козла.

У Виктора Пивоварова в процессе отталкивания от непоэтической реальности вдруг всплывает хармсовская стилистика:

... Появились Достоевский и Пушкин,
но не те, а просто люди.

Достоевский покакал в ящик письменного стола
Он был больной и не мог выдержать.

Пушкин все время плакал, потому что ветка
стучала в окно, и он боялся смерти...

Обэриуты первыми нашли поэтический язык, адекватный изуродованному бытию нации. Их мощной энергетикой заряжались еще стихотворцы андеграунда в 1960-е – 1970-е годы. Сегодня  это уже механический набор приемов.

Отзвуки советской поэзии – другого толка - слышатся и у Наума Ваймана, который ищет вдохновения в... изысканности средневековой арабской поэзии:

... Мы хотели поймать антилопу силками.
Но она уходила бесшумною тенью.
Только кони, почуяв ее, говорили
С презреньем о людях...

Я не владею арабским, тем более классическим, однако улавливаю, что перевод страдает вневременной красивостью, отдающей ориентализмом не то раннего Луговского, не то эвакуированной Ахматовой.


Василию Бородину удается соединить пластику, вещность традиционной лирики и ее просодию с вычурным синтаксисом и небрежной ассоциативностью современного стиха. Но в этом сплаве не всегда ощутимы логика и сверхзадача образного ряда:

... в просветах лёгоньких берез
лазурь стояла как
воздушный ельник; поезд шёл  
и в чае сахар сник
река стряхнула солнце, а
созвездия стрижей
немного сдвинулись назад – как бы сгорел дневник

жевал детёныш саранчи
зелёный лист, и пух
легчайший на листе тепло
светился как печаль
и время острым войском шло
и ход его молчал

На мой взгляд, из поэтов последнего номера «Зеркала» творчески наиболее последовательна и потому обходится без эклектики Наталья Емельянова:

... Вера всегда играла Красную шапочку в школьных спектаклях.
Странное дело: она никогда не думала, что однажды вырастет из этой роли.
В письма подружке Оле
Она часто вкладывала свои фотографии в красной атласной шапке.
Оля, теперь я бабка.
Бабушка, баба, бабуля.
Красная шапка на стуле
Висит, как поблекшее фото...

Вера всегда играла в школьных спектаклях.
Вера.
Вера всегда была...

Если бы не слабые отзвуки рифм,  почти лишенные ритма тексты Емельяновой могли бы оказаться и прозой. И, может быть, в этом есть немалая часть истины: современная русская литература легче осваивает реальность прозаическими средствами и еще не улавливает в ней новой гармонии и глубинных движений, которые передаются поэзией.

Вот и в 49-м номере «Зеркала» проза мне лично импонирует больше поэзии.

В коротких рассказах Вадима Кругликова может ввести в зблуждение внешняя непритязательность, за которой кроются ироническая философичность и неподдельный драматизм. Пожалуй, если их чуть-чуть сократить – было бы похоже на стихи Емельяновой! Близок по тональности, настрою, по манере бесстрастно фиксировать последовательность событий рассказ современного ирландского писателя Джерри Мак Доннелла «Шум» (перевод Маргариты Меклиной). Но, как это бывает, западная продукция, произведенная по той же технологии, что и российская, отличается большей мастеровитостью, тщательной отделкой.
 
Всегда становятся событием новые произведения Леонида Гиршовича, одного из крупнейших писателей русского зарубежья, в 1970-е годы уехавшего в Израиль, а ныне живущего в Германии. Гиршович не любит банальных сюжетов. Его повесть «Два океана» рассказывает о памятных нам временах, когда бесчеловечная власть санкционировала чудовищные эксперименты над своими подданными, притупляя чувствительность подопытных примитивными приключенческими книжками и фильмами.

Если бы аналогичная фабула была придумана каким-нибудь литератором-диссидентом в 1970-е годы, он не пожалел бы ни сатирических картин, ни публицистического пафоса. Но «Два океана» - современная проза, написанная в непривычной для автора минималистской манере. Ее фантастическая атмосфера вырастает из спрессованного до предела повествования, из недосказанности.
 
Гиршович сторонится дискуссий о традиционалистах и авангардистах, но в коротеньком предисловии позволяет себе чуть-чуть авторской рефлексии. Он констатирует: «По-русски «все уже написано». Не пишешь, а собираешь конструктор». Отсюда следует осознание того факта, что и с оглядкой на собратьев по перу, и погружаясь исключительно в себя, сегодня писатель должен не стоять на месте, меняться: «Прийти первым к финишу, обогнав других – такое еще возможно. Но когда бежишь в одиночку, финишировать первым означает обогнать самого себя. В этом суть творчества».
 
«Два океана» - новая литература, ничего не «подсказывающая» читателю. Он сам должен прочувствовать, как будничная композиционная завязка превращается в символику. Юную героиню повести поражает недуг, катастрофически ускоряющий старение организма. Это реальное медицинское явление, но ведь недаром описываемая страна пришла к диктатуре геронтократии. Режим держался на постоянном и противоестественном взнуздывании: время – вперед!..

Тем не менее повесть Гиршовича читается не как ребус, а как привычная нам проза: ее экспрессия долго не «отпускает». Что ж, это достаточно привлекательный путь обновления русской литературы – незаметное ее углубление, усложнение эстетического кода, но без громких деклараций, без шумного разрушения былых ценностей.
 
Валентин Хромов, автор продолжающих публиковаться в «Зеркале» сенсационных воспоминаний «Вулкан Парнас», был одним из легендарных бунтарей 1950-х – 1960-х годов, бросивших вызов забронзовевшей советской литературе. Тем убедительней его противопоставление теориям «гимнастики языка» - традиционных представлений о работе поэта со словом, со звуком, с корневыми смыслами. Новые интонации «инязовцев» рождались из глубокого изучения истоков – фольклора, русского палиндрома, литературы XVIII и начала XIX веков. Собственно, такова обычная для русского авангарда беспощадная ревизия художественного арсенала, его пересмотр на атомарном уровне. 
 
В русле этой проблематики находится блистательная статья Ирины Прохоровой «Феномен Александра Гольдштейна: портрет писателя на разломах империи». Это украшение 49-го номера «Зеркала», который отнюдь не снижает своей интеллектуальной планки. Ирина Прохорова была добрым гением Александра Гольдштейна, она открыла его для российского читателя, издала все его книги. В своем эссе она анализирует выдающуюся роль покойного писателя, одного из главных авторов «Зеркала», в подведении итогов имперской культуры и обозначении нового глобального контекста русской литературы. Важным аспектом этой концепции было провозглашение независимости литературной диаспоры от имперского центра. Грандиозные идеи Александра Гольдштейна, породившие его книги, обрекали писателя на литературное одиночество, о чем Ирина Прохорова пишет с редкой проникновенностью: «Часто вспоминая Александра, я невольно задаюсь вопросом: был ли его амбициозный проект насквозь утопичным, или всему виной его безвременная смерть? Смог бы его редкий дар радостно цвести в диаспоральной «свободе вненаходимости» или, подобно романтическому герою, ему суждено было пасть от тяжкой десницы вновь возрождающейся империи, контуры которой он с тревогой различал в последние годы жизни? Один Бог ведает, а пока Александр Гольдштейн остается одинокой яркой звездой на российском литературном небосводе, зачинателем новой традиции в ожидании приверженцев и последователей».
 
В том же международном контексте – хоть и без философствования - рассматривает судьбы русской культуры Валентин Воробьев в красочном очерке «Список Гробмана». Участник московского художественного андеграунда, он давно пишет увлекательную историю русского неофициального искусства. На этот раз Воробьев отталкивается от опубликованного Михаилом Гробманом десять лет назад в «Зеркале» списка художников Второго русского авангарда, но... переводит разговор совсем в другую плоскость.
 
Не секрет, что неофициальное когда-то искусство сегодня признано и стало вполне официальным. По этой причине тот, кто критически высказывается о каких-то его сторонах, уже рискует прослыть ретроградом (если не хуже...). Воробьев смело затрагивает «запретную» тему: нонконформистское искусство и коммерция! Кто-то нервно осудит его свидетельства как сплетни, но на самом деле это важное социологическое исследование, имеющее огромное значение для создания истинной картины Второго русского авангарда. Увы, кое-кто из причисляемых к нему художников в период повышенного интереса западных коллекционеров к «антисоветскому искусству» чересур погрузился в меркантильную трясину, в которой отсыревают дарования и принципы. Не откажу себе в удовольствии процитировать автора статьи: «Я не осуждаю искателей приключений и бизнесменов, прилетевших за газом и нефтью, скорее наоборот - приветствую. Меня удивляет крутой переход антисоветчиков от нонконформизма к конформизму провинцильной русской выделки».
 
Заключительный материал номера – «Утопии», беседа Ирины Врубель-Голубкиной с Аркадием Неделем, философом и писателем, ныне живущим в Париже. Утопия как попытка заглянуть в будущее совпадает с искусством авангарда по устремленности духа. А Недель с его неправдоподобной эрудицией совершает экскурсы в разные страны и эпохи, что позволяет выявить генетический код многих «культурных революций», которые оказываются повторением давно поставленных опытов. Беседа подкупает блеском мысли, не нуждающейся в усложненном языке.
 
Это вообще главное отличие журнала «Зеркало». Словом «авангард» мрачные дяди в штатском когда-то пугали боявшихся идейно заблудиться несмышленышей. На самом деле авангард – это всего лишь искусство, избегающее банальности. При ближайшем рассмотрении оно оказывается вполне понятным, веселым и захватывающим. Для желающих убедиться в этом – электронная версия журнала: zerkalo-litart.com